В пьянящей тишине
пожелает. Со дня моего появления на маяке мне не приснилось ни одного сна.
Обычно я просыпаюсь к полудню или даже позже. Завтрак в алюминиевой посуде, как в тюрьме. Если день особенно хорош, я выношу тарелку на улицу. Потом возвращаюсь внутрь – утренний туалет. Это самый приятный момент суток. В результате каждодневного наблюдения я прихожу к выводу, что мои волосы изменили свой цвет окончательно и бесповоротно, как минимум – на затылке. Ужас первых дней посеребрил их, и они остались такими. Потом я сразу же одеваюсь. Опишу мой обычный наряд. Брюки, которые я чаще всего надеваю, сшиты из грубой материи, но это делает их идеальными для самой тяжелой работы. Поверх нескольких маек – моряцкий свитер с высоким горлом. В первые дни я надевал сверху короткую куртку цвета хаки, доходившую мне до пояса. На ней было два очень глубоких нагрудных кармана, куда я клал патроны. Ирония судьбы, граничащая с пародией: каким бы невероятным это ни показалось, я не заметил, что носил старый френч английской армии, пока Батис не обратил моего внимания на сей факт. Кто-то забыл его здесь в одном из сундуков. А может быть, его привезли сюда вместе с другими вещами для гарнизона, которому никогда не суждено было появиться на острове. Я выбросил его в море, хотя он был очень удобным. Батис обозвал меня идиотом.
Я делаю зарядку два раза в неделю, даже когда, по здешнему обыкновению, идет дождь. Поскольку на острове нет парикмахерской, я сам стригу себе волосы на манер средневековых пажей. Что же касается бритья, я не сдаюсь. Почему мне так нравятся гладко выбритые щеки? Из соображений гигиены? Потому что таким образом я вынуждаю себя быть дисциплинированным? Мне кажется, дело не в этом. Просто иногда разница между варварством и цивилизацией определяется такими незначительными чертами, как соблюдение привычки бриться по утрам. Густая борода Каффа внушает мне отвращение. Он редко приводит ее в порядок. И к тому же можно сказать, что.это топорная работа. Самое противное зрелище – наблюдать, как он принимает солнечные ванны, сидя на земле и прислонившись спиной к стене маяка. Он замирает, как крокодил, а животина в это время перебирает его бороду ловкими и быстрыми движениями. Я понял, что она ищет там вшей и поедает их.
Потом я выполняю разную работу вместе с Батисом. Например, собираю хворост. Он должен хорошо просохнуть, поэтому, прежде чем отправить его в печку, мы складываем ветки и корни внутри маяка; возможно, это бесполезное занятие, но оно позволяет нам верить в будущее. А еще я проверяю удочки и отношу некоторые на маяк. Потом чиню и укрепляю сеть с консервными банками, ищу ржавые гвозди и разбиваю бутылки, аккуратно распределяя острые осколки стекла, чтобы сделать щели между камнями еще более опасными. Человеку, никогда не жившему здесь, на маяке, не дано понять того страха, который внушает нам сантиметровый промежуток между двумя гвоздями или двумя осколками. Кроме того, я обтачиваю новые колья, считаю оставшиеся боеприпасы и распределяю продукты на будущее. Обычно мои предложения не встречают сопротивления со стороны Батиса, как например, когда я предложил выбить звездочку на капсулах пуль, чтобы сделать их разрывными, или сделать отверстия в гранитной скале у подножия маяка. В эти отверстия мы вставим дополнительные колья, короткие и очень острые, и тогда чудовища будут ранить о них свои ступни. Это тактика организации римского лагеря. Совершенно очевидно, что это не помешает им приблизиться, но хотя бы осложнит их действия. С другой стороны, когда мое нововведение было осуществлено, окружающий нас пейзаж стал еще более зловещим.
После этого и до наступления темноты я располагаю свободным временем, если только здесь, на маяке, это выражение имеет смысл.
1 февраля.
Красивый закат. День исчезает, словно за горизонтом открывается театральный люк: светлый свод скользит туда, скрывается в нем, и задник сцены становится темным. Словно гигантская кисть красит черной краской небо, а потом разбрасывает по нему мелкие крапинки звезд.
Я нес караул и на рассвете вдруг увидел необычно мелкое чудовище, которое наблюдало за нами. Оно пряталось очень искусно, и мне бы ни за что не удалось его заметить, если бы не одно обстоятельство: оно выбрало для наблюдения то самое дерево, на котором сидел я, когда хотел убить Батиса, – это его выдало. Я сидел на табурете и курил. Потом положил сигарету на перила балкона и не спеша прицелился. Чудовищу невдомек, что моя поза означает для него неминуемую смерть, оно продолжало сидеть на дереве, внимательно меня разглядывая. Я целился ему в сердце. Выстрелил. Тело начинает падать, срывая по пути листья, на какой-то момент я потерял его из вида. Запутавшись в ветвях, оно повисло над землей. Руки чудовища раскачиваются, оно мертво. Пуля пробила его грудь.
Батис ругает меня за истраченный напрасно патрон. Я напоминаю ему историю с капканами. Разве стоило стрелять в чудищ, которые попали в ловушку и не представляли собой опасности?
– Нам надо экономить, – говорит он, – боеприпасы – это жизнь.
– Патроны появились здесь вместе со мной, – отвечаю я, – мне их и тратить.
Мы спорим всю ночь, как два мальчишки.
2 февраля.
Сегодня чудища целую ночь визжали, но не приближались к нам – явление необычное. Я пробовал завести с Батисом разговор о нашей предшествующей жизни в Европе, но безуспешно.
Установить сколько-нибудь откровенные отношения с этим человеком невозможно. Дело не в том, что Кафф уходит от разговора или что-то от меня скрывает. Просто спокойный и легкий разговор ему недоступен. Когда я рассказываю ему о себе, он слушает, кивая. Если спрашиваю что-нибудь о его жизни, он односложно отвечает, вглядываясь в темноту, окружающую маяк. Это продолжается, пока я не отказываюсь от своей затеи. Представьте себе двух людей, которые спят в одной комнате и разговаривают во сне, – такова природа наших диалогов.
5 февраля–
20 февраля.
Ни-че-го. Это ни-че-го также включает молчание животины – она не поет, чему можно только радоваться. Мое общение с ней минимально. Она либо трахается с Батисом, либо занимается какой-нибудь несложной работой, стараясь держаться от меня подальше, потому что помнит о нашей первой встрече памятью побитого пса. Если ей нужно выйти с маяка, она неизбежно должна пройти мимо меня. Животина ускоряет шаг и отпрыгивает в сторону, как воробышек.
Порой, разглядывая это существо, я содрогаюсь от омерзения. Краткое наблюдение позволяет заключить, что животина антропоморфна и теплокровна, страдает дальтонизмом, холемией и абулией. Но она так сильно напоминает человеческое существо, ее поведение так похоже на наше, что трудно удержаться от попыток установить с ней диалог. Однако затем наталкиваешься на ее куриные мозги: животина не смотрит на нас, не слушает наши разговоры – не видит и не слышит нас. Она живет в атмосфере полного одиночества – и именно в этом пространстве встречается с Батисом.
22 февраля.
Батис напился, что случается с ним очень редко.
Обычно я просыпаюсь к полудню или даже позже. Завтрак в алюминиевой посуде, как в тюрьме. Если день особенно хорош, я выношу тарелку на улицу. Потом возвращаюсь внутрь – утренний туалет. Это самый приятный момент суток. В результате каждодневного наблюдения я прихожу к выводу, что мои волосы изменили свой цвет окончательно и бесповоротно, как минимум – на затылке. Ужас первых дней посеребрил их, и они остались такими. Потом я сразу же одеваюсь. Опишу мой обычный наряд. Брюки, которые я чаще всего надеваю, сшиты из грубой материи, но это делает их идеальными для самой тяжелой работы. Поверх нескольких маек – моряцкий свитер с высоким горлом. В первые дни я надевал сверху короткую куртку цвета хаки, доходившую мне до пояса. На ней было два очень глубоких нагрудных кармана, куда я клал патроны. Ирония судьбы, граничащая с пародией: каким бы невероятным это ни показалось, я не заметил, что носил старый френч английской армии, пока Батис не обратил моего внимания на сей факт. Кто-то забыл его здесь в одном из сундуков. А может быть, его привезли сюда вместе с другими вещами для гарнизона, которому никогда не суждено было появиться на острове. Я выбросил его в море, хотя он был очень удобным. Батис обозвал меня идиотом.
Я делаю зарядку два раза в неделю, даже когда, по здешнему обыкновению, идет дождь. Поскольку на острове нет парикмахерской, я сам стригу себе волосы на манер средневековых пажей. Что же касается бритья, я не сдаюсь. Почему мне так нравятся гладко выбритые щеки? Из соображений гигиены? Потому что таким образом я вынуждаю себя быть дисциплинированным? Мне кажется, дело не в этом. Просто иногда разница между варварством и цивилизацией определяется такими незначительными чертами, как соблюдение привычки бриться по утрам. Густая борода Каффа внушает мне отвращение. Он редко приводит ее в порядок. И к тому же можно сказать, что.это топорная работа. Самое противное зрелище – наблюдать, как он принимает солнечные ванны, сидя на земле и прислонившись спиной к стене маяка. Он замирает, как крокодил, а животина в это время перебирает его бороду ловкими и быстрыми движениями. Я понял, что она ищет там вшей и поедает их.
Потом я выполняю разную работу вместе с Батисом. Например, собираю хворост. Он должен хорошо просохнуть, поэтому, прежде чем отправить его в печку, мы складываем ветки и корни внутри маяка; возможно, это бесполезное занятие, но оно позволяет нам верить в будущее. А еще я проверяю удочки и отношу некоторые на маяк. Потом чиню и укрепляю сеть с консервными банками, ищу ржавые гвозди и разбиваю бутылки, аккуратно распределяя острые осколки стекла, чтобы сделать щели между камнями еще более опасными. Человеку, никогда не жившему здесь, на маяке, не дано понять того страха, который внушает нам сантиметровый промежуток между двумя гвоздями или двумя осколками. Кроме того, я обтачиваю новые колья, считаю оставшиеся боеприпасы и распределяю продукты на будущее. Обычно мои предложения не встречают сопротивления со стороны Батиса, как например, когда я предложил выбить звездочку на капсулах пуль, чтобы сделать их разрывными, или сделать отверстия в гранитной скале у подножия маяка. В эти отверстия мы вставим дополнительные колья, короткие и очень острые, и тогда чудовища будут ранить о них свои ступни. Это тактика организации римского лагеря. Совершенно очевидно, что это не помешает им приблизиться, но хотя бы осложнит их действия. С другой стороны, когда мое нововведение было осуществлено, окружающий нас пейзаж стал еще более зловещим.
После этого и до наступления темноты я располагаю свободным временем, если только здесь, на маяке, это выражение имеет смысл.
1 февраля.
Красивый закат. День исчезает, словно за горизонтом открывается театральный люк: светлый свод скользит туда, скрывается в нем, и задник сцены становится темным. Словно гигантская кисть красит черной краской небо, а потом разбрасывает по нему мелкие крапинки звезд.
Я нес караул и на рассвете вдруг увидел необычно мелкое чудовище, которое наблюдало за нами. Оно пряталось очень искусно, и мне бы ни за что не удалось его заметить, если бы не одно обстоятельство: оно выбрало для наблюдения то самое дерево, на котором сидел я, когда хотел убить Батиса, – это его выдало. Я сидел на табурете и курил. Потом положил сигарету на перила балкона и не спеша прицелился. Чудовищу невдомек, что моя поза означает для него неминуемую смерть, оно продолжало сидеть на дереве, внимательно меня разглядывая. Я целился ему в сердце. Выстрелил. Тело начинает падать, срывая по пути листья, на какой-то момент я потерял его из вида. Запутавшись в ветвях, оно повисло над землей. Руки чудовища раскачиваются, оно мертво. Пуля пробила его грудь.
Батис ругает меня за истраченный напрасно патрон. Я напоминаю ему историю с капканами. Разве стоило стрелять в чудищ, которые попали в ловушку и не представляли собой опасности?
– Нам надо экономить, – говорит он, – боеприпасы – это жизнь.
– Патроны появились здесь вместе со мной, – отвечаю я, – мне их и тратить.
Мы спорим всю ночь, как два мальчишки.
2 февраля.
Сегодня чудища целую ночь визжали, но не приближались к нам – явление необычное. Я пробовал завести с Батисом разговор о нашей предшествующей жизни в Европе, но безуспешно.
Установить сколько-нибудь откровенные отношения с этим человеком невозможно. Дело не в том, что Кафф уходит от разговора или что-то от меня скрывает. Просто спокойный и легкий разговор ему недоступен. Когда я рассказываю ему о себе, он слушает, кивая. Если спрашиваю что-нибудь о его жизни, он односложно отвечает, вглядываясь в темноту, окружающую маяк. Это продолжается, пока я не отказываюсь от своей затеи. Представьте себе двух людей, которые спят в одной комнате и разговаривают во сне, – такова природа наших диалогов.
5 февраля–
20 февраля.
Ни-че-го. Это ни-че-го также включает молчание животины – она не поет, чему можно только радоваться. Мое общение с ней минимально. Она либо трахается с Батисом, либо занимается какой-нибудь несложной работой, стараясь держаться от меня подальше, потому что помнит о нашей первой встрече памятью побитого пса. Если ей нужно выйти с маяка, она неизбежно должна пройти мимо меня. Животина ускоряет шаг и отпрыгивает в сторону, как воробышек.
Порой, разглядывая это существо, я содрогаюсь от омерзения. Краткое наблюдение позволяет заключить, что животина антропоморфна и теплокровна, страдает дальтонизмом, холемией и абулией. Но она так сильно напоминает человеческое существо, ее поведение так похоже на наше, что трудно удержаться от попыток установить с ней диалог. Однако затем наталкиваешься на ее куриные мозги: животина не смотрит на нас, не слушает наши разговоры – не видит и не слышит нас. Она живет в атмосфере полного одиночества – и именно в этом пространстве встречается с Батисом.
22 февраля.
Батис напился, что случается с ним очень редко.
© 2024, JohnCMS