В пьянящей тишине
сделали своей. Я это чувствовал с того самого дня, когда впервые вас увидел, с того дня, когда вы переступили порог маяка. Я знал, что рано или поздно вы нанесете мне удар в спину!
Наша любовная история в самом деле так волновала его? Маловероятно. Подобное обвинение было лишь клапаном, через который он направлял свою ненависть. Нет, он не просто обвинял меня в адюльтере. Я был достоин более жестокого порицания, как человек, поднявший свой голос против построенного им примитивного мира, в котором не было места оттенкам; я мог продолжить свое существование только при условии сохранения четкой границы между черным и белым. Прикладом, наносившим мне удары, подобно дубине, двигала не ненависть, а страх. Страх понять, что лягушаны подобны нам. Страх перед тем, что они могут предъявить вполне выполнимые требования. Страх, что нам придется опустить оружие, чтобы выслушать их. Винтовка, от которой я с трудом уворачивался, говорила об этом красноречивее любого оратора: Батис, Батис Кафф, в своем намерении уйти как можно дальше от лягушанов превратился в существо самой отвратительной породы, какую только можно себе представить, в чудовище, с которым невозможно вести какой бы то ни было диалог.
В какой-то момент я совершил роковую ошибку: мне не следовало испытывать его терпение до такой степени. Сейчас он был готов убить меня. Сам не знаю, как мне удалось добраться до люка. Спотыкаясь и падая, я спустился по лестнице и оказался на нижнем этаже. Однако Батис последовал за мной, рыча, как горилла. Его кулаки двигались с невероятной силой. Они опускались на мои плечи, словно удары молота. К счастью, толстая одежда немного смягчала удары. Кафф понял это, схватил меня за грудки обеими руками и с силой прижал к стене. Голосом, который извергался из самых недр его биографии, он выплевывал слова:
– Вы-то не итальянец, нет, не итальянец, на ваш счет я никогда не ошибался. В том-то и беда, что я вас насквозь видел с самого начала и не помешал вам! Предатель, предатель, предатель!
В его руках я казался беспомощной куклой. Кафф тряс меня и ударял об стену. Рано или поздно он расколол бы мне череп или сломал позвоночник. Его жестокость вызвала во мне ярость пойманной крысы: мне не оставалось ничего другого, как выколоть ему глаза. Но как только Батис почувствовал на лице мои пальцы, он повалил меня на пол и стал топтать своими слоновыми ножищами. Я ощутил себя ничтожным тараканом и постарался отползти подальше, но, обернувшись, увидел в руках у Каффа топор.
– Батис, не делайте этого! Вы же не убийца!
Он не слушал меня. Я оказался на пороге смерти; моя голова отказывалась работать. Передо мной проплывали картины какого-то далекого и бессмысленного сна. Но вдруг, когда Батис уже занес надо мной топор, с ним произошло что-то странное. В его глазах отразился какой-то внутренний излом, внезапная вспышка мысли осветила его лицо, подобно метеору, пересекающему небосвод. Все еще держа топор над моей головой, он смотрел на меня с отчаянной радостью ученого, который взирал на солнце, желая проверить, как долго человеческий глаз способен выносить солнечный свет, пока лучи не сожгли ему сетчатку.
– Любовь, любовь, – произнес он.
С тихой грустью Кафф опустил топор. Для него сейчас звучали скрипки, в этот миг он стал человеком, который тихонько прикрывает дверь комнаты, где спят его дети.
– Любовь, любовь, – повторил Батис, и на его лице появилось выражение, отдаленно напоминавшее улыбку.
Но вдруг он снова превратился в Батиса– дикаря. Только я для него уже не существовал. Он отвернулся от меня и открыл дверь. Зачем он это сделал? Господи, "он открыл дверь! Избитый и оглушенный, я едва верил своим глазам.
Один из омохитхов тут же решил проникнуть на маяк и получил удар топора, который предназначался мне. Кафф схватил в другую руку полено и выскочил наружу.
– Батис! – позвал я, подбежав к порогу. – Вернитесь на маяк!
Кафф бежал по гранитной скале. Потом раскрыл руки и прыгнул в пустоту. Прыжок был так прекрасен, что мне на миг показалось, что он летел. Омохитхи напали на него со всех сторон. Они появлялись из темноты с криками кровожадного восторга, каких мы еще никогда не слышали. Два противника хотели прыгнуть ему на спину, но Батису удалось от них избавиться, прокатившись по земле. Потом он вдруг превратился в центр кричащего круга. Омохитхи хотели приблизиться к нему; он размахивал топором и поленом так яростно, что они казались крыльями мельниц. Одному из нападавших удалось вспрыгнуть ему на спину, и гомон усилился. Кафф попытался ранить его, но не смог. В этой попытке он упустил жизненно важную секунду: круг сжался еще больше. Страшная картина. Не обращая внимания на раны, которые наносил вцепившийся в спину противник, Батис продолжал рассекать воздух оружием, стараясь удержать на расстоянии остальных. Они не пожалеют его.
Я не мог более ждать. Цепляясь одной рукой за перила, а другой потирая правый бок, который страшно болел из-за полученных ударов, я поднялся по лестнице наверх. Одна из винтовок оказалась у меня под рукой. Я вышел на балкон. Внизу никого не было. Ни омохитхов, ни Каффа. Тишина. Только ледяной ветер.
– Батис! – все– таки прокричал я в пустоту. – Батис! Батис!
Мне ответила тишина. Ему не суждено было вернуться.
16
С момента появления на маяке я пережил все несчастья, какие только можно себе представить. Дни, которые последовали за гибелью Батиса, принесли новые мучения. Сложность и противоречивость наших отношений только усиливали смятение моей души. Я испытывал упадок духа, это странное чувство разъедало меня, как морская соль. В нем сочетались грусть и потерянность, словно мои переживания не могли найти себе подходящего русла. Порой я плакал, подвывая, как ребенок, порой смеялся дерзко, но еще чаще смеялся сквозь слезы. Мне было не под силу понять самого себя. Можно ли тосковать о человеке, о котором в жизни не сказал доброго слова? Да, но только на маяке, где качества потерпевших кораблекрушение оцениваются по мелким трещинкам в монолите их недостатков. Там, на маяке, даже самые далекие человеческие существа становились близки друг другу. Батис был для меня бесконечно далеким человеком. Но других людей мне не придется увидеть. Теперь, когда Каффа не было рядом, на ум приходили его каменная невозмутимость и верность товарища по оружию. Под тяжестью горя, такого смутного, безысходного и отчаянного, мне не удавалось согласиться с его смертью. Пока я работал – чинил укрепления и латал дыры в нашей обороне, – я говорил с ним вслух. Словно мне все еще надо было терпеть его грубые окрики, невоспитанность, его «zum Leuchtturm» по вечерам. Иногда я начинал обсуждать с ним планы дежурства или какого-нибудь сооружения, но говорил в пустоту. Когда я наконец понимал, что его больше никогда не будет рядом, что-то внутри меня обрывалось.
Не знаю, сколько дней, а может быть, даже недель я прожил в этом оцепенении, скорее умственном, чем физическом. Мне кажется, я существовал по инерции. Батис был
Наша любовная история в самом деле так волновала его? Маловероятно. Подобное обвинение было лишь клапаном, через который он направлял свою ненависть. Нет, он не просто обвинял меня в адюльтере. Я был достоин более жестокого порицания, как человек, поднявший свой голос против построенного им примитивного мира, в котором не было места оттенкам; я мог продолжить свое существование только при условии сохранения четкой границы между черным и белым. Прикладом, наносившим мне удары, подобно дубине, двигала не ненависть, а страх. Страх понять, что лягушаны подобны нам. Страх перед тем, что они могут предъявить вполне выполнимые требования. Страх, что нам придется опустить оружие, чтобы выслушать их. Винтовка, от которой я с трудом уворачивался, говорила об этом красноречивее любого оратора: Батис, Батис Кафф, в своем намерении уйти как можно дальше от лягушанов превратился в существо самой отвратительной породы, какую только можно себе представить, в чудовище, с которым невозможно вести какой бы то ни было диалог.
В какой-то момент я совершил роковую ошибку: мне не следовало испытывать его терпение до такой степени. Сейчас он был готов убить меня. Сам не знаю, как мне удалось добраться до люка. Спотыкаясь и падая, я спустился по лестнице и оказался на нижнем этаже. Однако Батис последовал за мной, рыча, как горилла. Его кулаки двигались с невероятной силой. Они опускались на мои плечи, словно удары молота. К счастью, толстая одежда немного смягчала удары. Кафф понял это, схватил меня за грудки обеими руками и с силой прижал к стене. Голосом, который извергался из самых недр его биографии, он выплевывал слова:
– Вы-то не итальянец, нет, не итальянец, на ваш счет я никогда не ошибался. В том-то и беда, что я вас насквозь видел с самого начала и не помешал вам! Предатель, предатель, предатель!
В его руках я казался беспомощной куклой. Кафф тряс меня и ударял об стену. Рано или поздно он расколол бы мне череп или сломал позвоночник. Его жестокость вызвала во мне ярость пойманной крысы: мне не оставалось ничего другого, как выколоть ему глаза. Но как только Батис почувствовал на лице мои пальцы, он повалил меня на пол и стал топтать своими слоновыми ножищами. Я ощутил себя ничтожным тараканом и постарался отползти подальше, но, обернувшись, увидел в руках у Каффа топор.
– Батис, не делайте этого! Вы же не убийца!
Он не слушал меня. Я оказался на пороге смерти; моя голова отказывалась работать. Передо мной проплывали картины какого-то далекого и бессмысленного сна. Но вдруг, когда Батис уже занес надо мной топор, с ним произошло что-то странное. В его глазах отразился какой-то внутренний излом, внезапная вспышка мысли осветила его лицо, подобно метеору, пересекающему небосвод. Все еще держа топор над моей головой, он смотрел на меня с отчаянной радостью ученого, который взирал на солнце, желая проверить, как долго человеческий глаз способен выносить солнечный свет, пока лучи не сожгли ему сетчатку.
– Любовь, любовь, – произнес он.
С тихой грустью Кафф опустил топор. Для него сейчас звучали скрипки, в этот миг он стал человеком, который тихонько прикрывает дверь комнаты, где спят его дети.
– Любовь, любовь, – повторил Батис, и на его лице появилось выражение, отдаленно напоминавшее улыбку.
Но вдруг он снова превратился в Батиса– дикаря. Только я для него уже не существовал. Он отвернулся от меня и открыл дверь. Зачем он это сделал? Господи, "он открыл дверь! Избитый и оглушенный, я едва верил своим глазам.
Один из омохитхов тут же решил проникнуть на маяк и получил удар топора, который предназначался мне. Кафф схватил в другую руку полено и выскочил наружу.
– Батис! – позвал я, подбежав к порогу. – Вернитесь на маяк!
Кафф бежал по гранитной скале. Потом раскрыл руки и прыгнул в пустоту. Прыжок был так прекрасен, что мне на миг показалось, что он летел. Омохитхи напали на него со всех сторон. Они появлялись из темноты с криками кровожадного восторга, каких мы еще никогда не слышали. Два противника хотели прыгнуть ему на спину, но Батису удалось от них избавиться, прокатившись по земле. Потом он вдруг превратился в центр кричащего круга. Омохитхи хотели приблизиться к нему; он размахивал топором и поленом так яростно, что они казались крыльями мельниц. Одному из нападавших удалось вспрыгнуть ему на спину, и гомон усилился. Кафф попытался ранить его, но не смог. В этой попытке он упустил жизненно важную секунду: круг сжался еще больше. Страшная картина. Не обращая внимания на раны, которые наносил вцепившийся в спину противник, Батис продолжал рассекать воздух оружием, стараясь удержать на расстоянии остальных. Они не пожалеют его.
Я не мог более ждать. Цепляясь одной рукой за перила, а другой потирая правый бок, который страшно болел из-за полученных ударов, я поднялся по лестнице наверх. Одна из винтовок оказалась у меня под рукой. Я вышел на балкон. Внизу никого не было. Ни омохитхов, ни Каффа. Тишина. Только ледяной ветер.
– Батис! – все– таки прокричал я в пустоту. – Батис! Батис!
Мне ответила тишина. Ему не суждено было вернуться.
16
С момента появления на маяке я пережил все несчастья, какие только можно себе представить. Дни, которые последовали за гибелью Батиса, принесли новые мучения. Сложность и противоречивость наших отношений только усиливали смятение моей души. Я испытывал упадок духа, это странное чувство разъедало меня, как морская соль. В нем сочетались грусть и потерянность, словно мои переживания не могли найти себе подходящего русла. Порой я плакал, подвывая, как ребенок, порой смеялся дерзко, но еще чаще смеялся сквозь слезы. Мне было не под силу понять самого себя. Можно ли тосковать о человеке, о котором в жизни не сказал доброго слова? Да, но только на маяке, где качества потерпевших кораблекрушение оцениваются по мелким трещинкам в монолите их недостатков. Там, на маяке, даже самые далекие человеческие существа становились близки друг другу. Батис был для меня бесконечно далеким человеком. Но других людей мне не придется увидеть. Теперь, когда Каффа не было рядом, на ум приходили его каменная невозмутимость и верность товарища по оружию. Под тяжестью горя, такого смутного, безысходного и отчаянного, мне не удавалось согласиться с его смертью. Пока я работал – чинил укрепления и латал дыры в нашей обороне, – я говорил с ним вслух. Словно мне все еще надо было терпеть его грубые окрики, невоспитанность, его «zum Leuchtturm» по вечерам. Иногда я начинал обсуждать с ним планы дежурства или какого-нибудь сооружения, но говорил в пустоту. Когда я наконец понимал, что его больше никогда не будет рядом, что-то внутри меня обрывалось.
Не знаю, сколько дней, а может быть, даже недель я прожил в этом оцепенении, скорее умственном, чем физическом. Мне кажется, я существовал по инерции. Батис был
© 2024, JohnCMS